![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Самая красивая женщина Октября 1917-го
May. 14th, 2025 03:13 am![[syndicated profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/feed.png){kind=small}
maysuryan_feed
Лариса Рейснер (1895—1926)
13 мая — исполнилось 130 лет со дня рождения Ларисы Михайловны Рейснер (1895—1926) — революционерки, журналистки, писателя... На современников она производила неизгладимое впечатление. Сын писателя Леонида Андреева Вадим Андреев вспоминал: «Не было ни одного мужчины, который бы прошёл мимо, не заметив её, и каждый третий — статистика, точно мною установленная, — врывался в землю столбом и смотрел вслед, пока мы не исчезали в толпе. Однако на улице никто не осмеливался подойти к ней: гордость, сквозившая в каждом её движении, в каждом повороте головы, защищала её каменной, нерушимой стеной». В неё был влюблён поэт Николай Гумилёв. Но, разумеется, Лариса Михайловна была известна не только красотой. «С внешностью олимпийской богини она сочетала тонкий иронический ум и мужество воина». (Л. Троцкий).
И немалый литературный талант, добавим мы очевидное.
Сделанные её пером яркие зарисовки навсегда врезаются в память, например, мне запомнилось описание жестокостей, которые устроили учредиловцы Борис Савинков и Максимилиан Филоненко под Казанью в 1918 году. Но его я уже приводил, а вот другой краткий текст — описание афганского гарема. Ведь она в 1921-м представляла большевиков в афганском эмирате! (Её жизненное правило: «Никогда не жить на месте. Лучше всего — на ковре-самолёте»).
«А вот и гарем. Крохотный дворик, на который выходит много дверей. За каждой дверью — белая комната, расписанная павлиньими хвостами, убранная сотнями маленьких чайников, которые стоят в нишах парочками, один большой и один маленький, совсем как голубь с голубкой. И в каждой комнате живёт женщина-ребёнок, лет тринадцати-четырнадцати, низкорослая, как куст винограда. Все они опускают глаза и улыбку прикрывают рукой. Их волосы заплетены в сотню длинных чёрных косичек. Они бегают по коврам босиком, и миниатюрные ногти нх ног выкрашены в красный цвет. Лукавые и молчаливые, эти бесенята в жёлтых и розовых шальварах уселись вокруг меня, потом придвинулись, потрогали своими прохладными ручками, засмеялись и заболтали, как птицы. Кажется, мы очень друг другу понравились. В общем, они — очаровательнейшее вырождение из всех, какие мне пришлось видеть».
Портрет Ларисы Рейснер работы Василия Шухаева. 1915. Художник явно увидел в Рейснер новую Мону Лизу
Ещё из афганских впечатлений:
«В маленьких восточных деспотиях всё делается из-под палки. Слон несёт бревна, потому что его колют за ухом острием анка; солдат глотает пыль, обливается потом в своём верблюжьем мундире, съёживается, как сморчок, под лучами беспощадного солнца, а зимой пухнет от холода и голода, подгоняемый хлыстом и кулаком; палка устраивает в одну ночь сады на голом и мёртвом поле, убирает для праздника флагами, коврами и фонариками какую угодно нищету... При помощи этой же палки Амманула-хан решил сделать из своей бедной, отсталой, обуянной муллами и взяточниками страны настоящее современное государство, с армией, пушками и соответствующим просвещением, нечто вроде маленькой Японии, — железный милитаристический каркас со спрятанной в нём, под сетью телеграфных и телефонных проволок, первобытной, хищной душой. [...] Эмир — большой человек, настоящий герой азиатского Возрождения».
Аманулла-хан (1892—1960) — эмир, затем король Афганистана с 1919-го по 1929 год. Рассказывали, что однажды на заседании совета старейшин он публично снял чадру со своей жены Сорайи Тарзи, что считалось едва ли не преступлением. Его супруга превратилась в светскую даму, участвовавшую в общественной жизни
«Революция на Востоке приходит, как женщина — с закрытым лицом и вся, с головы до ног, завёрнутая пёстрой тканью предрассудков и стеснительных узаконений».
Лариса Петрова (1941—2010). Писатели революции (Николай Островский, Дмитрий Фурманов, Лариса Рейснер, Всеволод Вишневский, Исаак Бабель). 1965
Описание выступления танцоров на празднике перед эмиром:
«Их позвали плясать перед трибуной эмира — человек сто мужчин и юношей, — самых сильных и красивых людей границы, среди которых голод, английские разгромы и кочевая жизнь произвели тщательный подбор. Из всех танцоров только один казался физически слабым, — но зато это был музыкант, и какой музыкант! В каждой клеточке его худого и нервного тела таится бог музыки — неистовый, мистический, жестокий. Дело не в барабане, который своей возбуждённой дрожью зажигает воинственных кочевников в пляске, а в полузакрытых глазах, в нетрезвой, страшной бледности лица, в напряжении всего тела, которое прикасается то к одному, то к другому ряду танцующих, как раскалённый смычок к струнам древнейшей скрипки. Самый танец — душа племени. Он несётся высокими скачками, как охотник за добычей. Он раскачивается из стороны в сторону, встряхивая головой в длинных черных волосах, колдует и опьяняется. Пляска бьётся, как воин в поле, умирает, как раненый, у которого грудь разорвана пулей того сорта, которым в Пенджабе и Малабаре бьют крупного зверя и — повстанцев. Наконец танец побеждает и любит с протянутыми вверх руками, радостно, на лету, как орлы в горах, как люди на старых греческих вазах. Таков танец, но ещё богаче и смелее песня. [...]
«Англичане отняли у нас землю, — поёт певец, — но мы прогоним их и вернём свои поля и дома».
Всё племя повторяет рефрен, а английский посол сидит на пышной трибуне, бледнеет и иронически аплодирует. «Мы сотрём вас с лица земли, как корова слизывает траву, — вы нас никогда не победите». Тысячи глаз следят за англичанами: вокруг певцов стена молчаливых, злорадно улыбающихся слушателей. «К счастью, не все европейцы похожи на проклятых ференги, — есть большевики, которые идут заодно с мусульманами». И толпа смеётся, рокочет, теснится к трибунам».
1922. Лариса Рейснер (в светлом платье) с французским послом, его женой и сотрудниками советского посольства на Празднике независимости Афганистана
А вот описание собственного смертельно опасного приключения Ларисы Рейснер, одного из самых рискованных моментов её жизни, когда она, на свой страх и риск, летом 1918-го отправилась в занятую белыми Казань. Это было не особенно благоразумно с её стороны, так как Рейснер, как уже сказано выше, выделялась в любой толпе, и её облик неплохо знали, как жены красного командующего Фёдора Раскольникова. И вот она уже, помимо своей воли, в руках белой контрразведки, которая видит её насквозь.
«В двух шагах, лицом ко мне, группа знакомых матросов из нашей флотилии. Матросы, как все матросы 18-го года, придавшие Великой русской революции ее романтический блеск. Сильные голые шеи, загорелые лица, фуражки «Андрея», «Севастополя» и просто — «Красный флот». Боцман смотрит знакомыми глазами, пристально, так, что видно его голую душу, которая через двадцать минут станет к стенке, — его рослую душу, широкую в плечах, с крестиком, который болтается на сапожном шнурке,— не для бога, а так, на счастье. Стучит, стучит пульс: секунда, две, три, не знаю сколько. И глаза, громко зовущие себе на помощь, уже не смотрят. Они, как орудия в сырую погоду, покрылись чем-то серым. Стукнули приклады — матросов уводят. В дверях боцман осторожно оборачивается. «Ну, — говорят глаза, — прощай». Комната вертится, как сумасшедшая; откуда в ней этот блеск воды, блеск моря в ветреный день, с такой короткой, сердитой, серебряной рябью.
Евгения Гатилова (1921—2021). Скульптура «Комиссар флота» («Лариса Рейснер»). 1969
Зелёный стол, за ним три офицера. Конечно, этот слева и есть Иванов. Бледная лысая голова, до того белая, что кажется мягкой, как яйцо, сваренное вкрутую. Светлые глаза без бровей, белый китель, белые чистенькие руки на столе. Второй — француз; его лица не помню. Так, нечто любопытно-брезгливое и бесконечно холодное. Смотрит кругом, стараясь всё запомнить связно,
так, чтобы потом можно было остроумно рассказать у себя дома. Третий — протокол. Перо, прямой пробор, заглавная буква вверху листа с размашистым, нафиксатуаренным хвостиком.
— Ваша фамилия? — Возраст? — Общественное положение?
На мои ответы Иванов улыбается широкой, почти добродушной улыбкой...
— А Раскольникова вы знаете? — На моём лице отражается невинная и беззаботная веселость прокурора.
— Рас-коль-никова? — Нет, а кто это?
— Один крупный прохвост.
— Господин поручик, нельзя же знать всех прохвостов. Их так много. — Француз смотрит на нас, как на водевиль.
— Всех не всех, а одного вам всё-таки придется вспомнить.
Я молчу.
Георгий Печенников (1916—1990). Портрет Ларисы Рейснер. После 1970
И вдруг этот человек, только что выдержавший такие художественные паузы, жеманившийся, как сытый кот с ненужной ему мышью, подмигивавший офицеру-иностранцу на бельё, снятое с меня во время предварительного обыска и аккуратно сложенное перед чернильницей Иванова, — вдруг этот изящный, небрежный, остроумный прокурор треснул кулаком по столу и заорал по-русски, вскочив с места от истерического бешенства: «Я тебе покажу, так твою мать, ты у меня запоёшь, мерзавка». И грубо офицеру-иностранцу, имевшему бестактность засидеться на отеческом допросе: «Идите вниз, когда можно будет, позову». Француз прошел мимо лёгкими шагами, полоснув меня и своего коллегу и союзника презрительными, равнодушными, почти злорадными глазами. И опять Иванов заговорил спокойно, со всей прежней мягкой, двусмысленной, неверной улыбкой: «Одну минуту, нам не обойтись без следователя».
Лариса Рейснер. 1920-е (фотография, колоризация)
В комнате было три двери. Направо та, через которую вышел Иванов; посредине — зимняя, заколоченная войлоком, запертая. И третья, крайняя слева, — в приёмную. Возле неё — часовой.
Бывают в жизни минуты сказочного, безумного, божественного счастья. Вот в это серое утро, которое я видела через окно, перекрещённое безнадёжным крестом решётки, случилось со мною чудо. Как только Иванов вышел, часовой, очевидно доведённый до полного одурения нервной игрой поручика, его захватывающими дух переходами от вкрадчивой и насмешливой учтивости к животному крику в упор, — часовой наполовину высунулся за дверь «прикурить». В комнате оставались только растопыренные фалды его шинели и тяжёлая деревянная нога винтовки. Сколько секунд он прикуривал? Я успела подбежать к заколоченной средней двери, дёрнуть её несколько раз — из последних сил — она открылась, пропустила меня, бесшумно опять захлопнулась. [...] Мимо штаба неслышной рысцой проезжал извозчик. Он обернулся, когда я вскочила в пролётку. «Вам куда?» Не могу ему ничего ответить. Хочу и никак не могу. Он посмотрел на мой полупрозрачный костюм, на лицо, на штаб, стал на облучке во весь рост и бешено хлестнул лошадь».
Андрей Алёшин (род. 1980). Лев Троцкий, Фёдор Раскольников, Лариса Рейснер на штабном пароходе «Межень» в 1918 году. 2019
А вот рассказ Рейснер, как в 1918-м она с товарищами буквально чудом спасли, вырвали из лап учредиловцев целую плавучую тюрьму — баржу с 432-мя заключёнными и пленными красноармейцами.
«Как же снять с якоря баржу, как вытащить её из узкой ловушки, образуемой мелями, островом и перекатом? К счастию, тут же у пристани дымит неприятельский буксир «Рассвет». Наш офицер в блестящей морской фуражке передаёт его капитану безапелляционное приказание.
— Именем командующего флотилией адмирала Старка приказываю вам подойти к барже с заключёнными, взять её на буксир и следовать за нами через реку Белую на Уфу.
Приученный белыми к беспрекословному повиновению, капитан «Рассвета» немедленно исполняет приказание: подходит к барже и берет её на буксир. Бесконечно медленно тянутся эти минуты, пока неповоротливый пароход, шумно шлепая колёсами-жабрами, подходит к барже, укрепляет тросы, дымит и разводит пары. Команда наша замерла, люди страшно бледны, и верят, и не смеют поверить этой сказке наяву, этой обречённой барже, такой близкой и ещё бесконечно далёкой. Шёпотом спрашивают друг у друга:
— Ну что, двигается или нет? Да она не двигается.
Но «Рассвет», напуганный строгим окриком капитана, чудесно исполняет свою роль. [...] А там, в трюме баржи, уже началась тревога: «Зачем везут, куда и кто». По отвратительному, грязному полу пробирается на корму один из заключённых, матрос. Там в толстой доске перочинным ножом проверчена дырка, единственный просвет, в который видно кусок неба и реки. Долго и внимательно наблюдает он за таинственными судами и их молчаливой командой. Читая луч надежды на его лице или новое опасение, искажённые лица окружающих кажутся одним общим лицом, неживым и неподвижным. [...]
— У них нет таких железных, это наши, это балтийские, на них матросы.
Но несчастные, три недели пробывшие в гнойном подвале, спавшие и евшие на собственных экскрементах, голые и завёрнутые в одни рогожи, не смеют поверить.
Уже в Сарапуле, когда на пристанях кричал и плакал приветствовавший их народ, когда матросы арестовали белогвардейский караул и, не смея спуститься в отвратительный трюм, вызывали из этой могилы заключённых, ещё тогда отвечали проклятиями и стонами. Никто из 430 не верил в возможность спасения. Ведь вчера ещё караульные выменивали корку хлеба и чайник на последнюю рубашку. Вчера на рассвете из общей камеры на семи штыках выволокли изорванные тела трёх братьев Краснопёровых и ещё 27 человек. Уже целые сутки в отверстие на потолке никто не бросал кусков хлеба... единственной пищи, утолявшей голод в течение трёх недель. Перестали кормить, значит, уже не стоит тратить даже объедков на обречённое стадо, значит, ночью или в серый, бескровный, утренний час придёт конец для всех, — конец ещё неведомый, но бесконечно тяжкий.
И вдруг привезли, открыли голубую и серебряную дыру в ночное небо и зовут всех наверх странными, страшно взволнованными голосами, и зовут каким именем — запрещённым, изгнанным — «товарищ». Не измена ли, не ловушка ли, новое ухищрение?
И всё-таки в слезах, ползком, один за другим, они воскресли из мёртвых. Что тут творилось на палубе! Несколько китайцев, у которых никого нет в этой холодной стране, припали к ногам матроса и мычанием и какими-то возгласами на чуждом нам языке воздали почести и безмерную преданность братству людей, умирающих друг за друга.
Утром город и войска встречали заключённых. Тюрьму подвезли к берегу, опустили сходни на «Разина» — огромную железную баржу, вооружённую дальнобойными орудиями, и через живую стену моряков 432 шатающихся, обросших, бледных сошли на берег. Вереница рогож, колпаков, шапок, скрученных из соломы, придавали какой-то фантастический вид процессии выходцев с того света. И в толпе, ещё потрясённой этим зрелищем, уже просыпается чудесный юмор.
— Это кто же вас так нарядил, товарищи?
— Смотрите, смотрите, это форма Учредительного собрания, — каждому по рогоже и по верёвке на шею. [...]
Неописуемые лица, слова, слёзы, когда целая семья, нашедшая отца, брата или сына, сидит возле него, пока он обедает и рассказывает о плене, и потом, прощаясь, идёт к товарищам-морякам благодарить за спасение».
Позднее Лариса Михайловна разошлась с Раскольниковым, и её новым мужем стал другой известный большевик Карл Радек. Троцкий: «Она всё хотела видеть и знать, во всём участвовать. В несколько коротких лет она выросла в первоклассную писательницу. Пройдя невредимой через огонь и воду, эта Паллада революции внезапно сгорела от тифа в спокойной обстановке Москвы».
Лариса Рейснер с Карлом Радеком (1885—1939) и его дочерью Софьей Радек (1919—1994)
Причиной болезни стал беспечно выпитый Рейснер стакан сырого молока. «Зачем было умирать Ларисе, великолепному, редкому, отборному человеческому экземпляру?» — риторически спрашивал журналист Михаил Кольцов. Писатель Варлам Шаламов замечал: «Молодая женщина, надежда литературы, красавица, героиня Гражданской войны, тридцати лет от роду умерла от брюшного тифа. Бред какой-то. Никто не верил. Но Рейснер умерла. Я видел её несколько раз в редакциях журналов, на улицах, на литературных диспутах она не бывала... Гроб стоял в доме печати на Никитском бульваре. Двор был весь забит народом — военными, дипломатами, писателями. Вынесли гроб, и в последний раз мелькнули каштановые волосы, кольцами уложенные вокруг головы. За гробом вели под руки Карла Радека...»
Посвящённый Л. Рейснер номер журнал «Красная нива» за 28 февраля 1926 года и другие публикации о её смерти
В некрологе журнала «Красная нива» о ней говорилось: «Ей нужно было жить и нужно было помереть где-нибудь в степи, в море, в горах, с крепко стиснутой винтовкой или маузером в руках, ибо она отличалась духом искательства, неугомонной подвижности, смелости, жадности к жизни и крепкой воли. Этот воинствующий дух, не щадя себя, она отдала революции».
Лариса Рейснер в детстве
Шаламов передавал свой разговор с Борисом Пастернаком:
— Вы знали Рейснер, Борис Леонидович?
— Знал. Познакомился на чьём-то докладе, вечере. Вижу — стоит женщина удивительной красоты и что ни скажет — как рублём подарит. Всё умно, всё к месту. Обаяния Ларисы Михайловны, я думаю, никто не избег. Когда она умерла, Радек попросил меня написать стихотворение о ней. Я написал «Иди же в глубь преданья, героиня».
— Оно не так начинается.
— Я знаю. Но суть — в этих строках. В память Ларисы Михайловны я дал имя своей героине из «Доктора Живаго».
Из стихотворения Пастернака «Памяти Рейснер» (1926):
...Нас воспитала красота развалин,
Лишь ты превыше всякой похвалы.
Лишь ты, на славу сбитая боями,
Вся сжатым залпом прелести рвалась.
Не ведай жизнь, что значит обаянье,
Ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз.
Ты точно бурей грации дымилась.
Чуть побывав в её живом огне,
Посредственность впадала вмиг в немилость,
Несовершенство навлекало гнев.
Бреди же в глубь преданья, героиня.
Нет, этот путь не утомит ступни.
Ширяй, как высь, над мыслями моими:
Им хорошо в твоей большой тени.
Андрей Семченко (род. 1932). Лариса Рейснер. 1986
В заключение — ещё один очерк Ларисы Рейснер, напечатанный в «Известиях» 27 января 1924 года под заголовком «Завтра надо жить, сегодня — горе»:
«В Колонном зале лежит мёртвый Ильич, и мимо него день и ночь проходит Россия.
Это могло случиться не сегодня, а пять лет назад, когда истеричная баба вогнала свои пули в этот огромный, угловатый череп, в котором думало и пульсировало будущее пролетарской России… Не мог Ленин тогда умереть, — революция, в те дни ещё молодая, свалилась бы вместе с ним… Чудом были все эти годы неслыханного труда, ни разу или почти ни разу не прерывавшегося для отдыха. Считали — так и полагается: над Кремлёвской стеной гаснут к утру и вечером зажигаются белые огни; приходят и уходят вереницы людей. Приходят озлобленными, больными внутренней неуверенностью, сбитые с толку; уходят насыщенными, знающими, зачем, как и куда, уходят, разнося по России кусочки его бессонного мозга, а Ленин где-то там сидит всегда.
Владимир Серов (1910—1968). Похороны В.И. Ленина. 1962—1964
А болезнь уже сидела в нём, потихоньку умерщвляла огромные и нежные клетки мозга, одолевала стенки сосудов сухим и ломким панцирем склероза. Сколько раз он рвал на себе верёвки, потихоньку накинутые, потихоньку затянутые болезнью. Вырывался из лап паралича, стегал омертвелую свою память кнутами воли, пинками подымал с земли в изнеможении упавшее сознание, и два раза отброшенный ударами в детство, два раза из него вырастал в гиганта: учился говорить, терял одну область восприятия за другой и завоёвывал их назад…
Неоткуда было ждать помощи… Сотни лабораторий разлагают и снова спаивают элементы живого вещества… в каком-то безымянном углу сидит человечек и, не торопясь, подходит к тайне тайн, к загадке всего живого. Изобретатель, ты опоздал! Ленин заплатил жизнью за революцию, которую вынес на своих плечах… Теперь он уходит в землю, как ушли под знамёнами им введённые в мировые битвы Либкнехты и Роза, Свердлов и Рид, и тысячи наших солдат, съеденных тифозной вошью, и другие тысячи, замёрзшие вдоль великой сибирской магистрали, и тысячи тысяч, высушенные голодом и штабелями лежащие от Нижнего до Астрахани.
Ильичу предстоит теперь долгая, может быть, бесконечная жизнь. Он будет вставать со всякой подымающейся революцией, будет умирать со всякой сломленной».
